Юрий Петрович Любимов говорил: «Я не вечен. Храните этот Дом. Спектакли. Берегите что у вас есть».
Уже год прошёл после смерти Мэтра. Наш сегодняшний разговор с актёром Александром ТРОФИМОВЫМ, проработавшим в Театре на Таганке 40 лет.
Затянувшаяся пауза
– Уже год нет Юрия Петровича Любимова. Удастся ли сохранить его наследие?
– Нет таких людей, которые в состоянии на этот вопрос ответить определённо. Мне кажется, что Юрий Петрович очень много лет смотрел на всё из зала и обладал правом хозяина. Он был автором этого Дома. И всё держал в своих руках. Поэтому сегодня нужен некий координатор, который следил бы за состоянием оставшихся спектаклей, тех, что могли бы ещё идти на сцене. Сейчас я непременно буду смотреть любимовские спектакли, ряд которых попытаются восстановить на площадке «Театра киноактёра». Посмотрю, в какой мере их удалось сохранить.
– Есть ли евангелисты у Любимова?
– Нет – таких я просто не вижу или не знаю… Я принадлежу к тому поколению актёров, которые начинали с Юрием Петровичем. Я, например, оказался в этом Доме через 10 лет после его создания. И воспитан той замечательной школой – Русского психологического театра, и память моя не желает задвигать, убирать в тень ту блистательную плеяду русских, советских артистов, которых я имел честь знать и общаться с ними. Будь то Смоктуновский, Даль, Высоцкий. Они для меня до сих пор являются этим мерилом.
– Что нужно, чтобы театр жил плодотворно?
– Если это структура репертуарного театра, то непременное условие для такого организма – художественное руководство. А поскольку его нет в театре с прежним названием и он даже и не предполагается, как нам сказал новый директор, то представить, в какую сторону этот театральный процесс будет развиваться, невозможно. Из поколения артистов, которые начинали с Любимовым пятьдесят с лишним лет назад, уже мало кто, к сожалению, остался. Кроме того, у нас в театре была долгая пауза. А это всегда чревато.
Сейчас можно представлять себе что угодно. Что будет приглашаться зритель, и зритель будет решать – давать ли жизнь тому или иному спектаклю. Но это будет ошибкой. Такова моя позиция, но не утверждаю, что она неоспоримая.
Просто Любимов всегда отдавал себе отчёт, ЧТО он делает, ЗАЧЕМ он это делает. И ВО ИМЯ ЧЕГО он это делает. И это было главным. А кто вместо него сумеет? Не знаю.
– А если то, что вы увидите, будет всё же талантливо? Вы примете это новое?
– Самым искомым для меня моментом является то, что в театральном организме должен сохраниться таганковский дух.
Я не консерватор и приму иное, пусть авангардное, но только талантливое искусство. А это возможно в том случае, если моя, человека, разменявшего 64-й год, психика, мой разум, мой актёрский аппарат совпадут с точкой зрения режиссёра. И здесь не будет похоронено то, что мне было всегда дорого.
Луч света в тёмном зале
– Как вы думаете, надписи в кабинете Юрия Петровича оставят или закрасят?
– По-моему, как было сказано нашим директором, там будет некий музей. Юрий Петрович выразил желание ещё при жизни, чтобы это оставили как есть. У меня нет сомнений, что надписи как они были, так они и останутся. И будут храниться.
– Александр Алексеевич, а что давал вам фонарик, который использовал Любимов во время репетиций?
– Фонарик так же неповторим, как Юрий Петрович. Много лет подряд я всегда видел его в глубине зала. Фонариком делались определённые знаки, когда действие нужно было подогнать. Либо удержать общий ритм. Ещё существовала его знаковая система с включением этого фонарика. На сцену или на себя. Когда он подсвечивал себя, был виден его силуэт. И Юрий Петрович очень пластично что-то делал руками. И все сразу считывали его посыл. Пересказывать сложно, но было всё понятно. Он делал такие знаки, что артист с полсекунды включался.
– Заставали ли вы Любимова когда-нибудь испуганным, расстроенным?
– Испуганным никогда, а расстроенным часто. В те годы, когда ему перекрывали воздух. Когда запрещались спектакли, запрещались репетиции. Но он, несмотря ни на что, продолжал работать.
– А какие замечания Любимов делал вам?
– Я, ещё совсем молодой артист, пробовался в каком-то спектакле. Кажется, Чернышевского «Что делать?». Меня ввели на одну из ролей. Любимов увёл меня со сцены и в кабинете сказал фразу, которую я запомнил навсегда. Которая позже определила мой контакт с образом Иешуа. «Саша. Вот пускай они (имелась в виду труппа) все пусть играют. А вам – не надо. Вы будьте какой вы есть, разумеется, в предлагаемых обстоятельствах роли. Тогда всё будет хорошо. Вам не надо ничего изображать». Так я играл Иешуа. С первых репетиций уловил некую интонацию и форму существования. Интуиция или кто-то мне подсказал свыше, не знаю. Помню только Любимова в зале, когда кто-то что-то стал ему нашёптывать, глядя на меня, он сердито так сказал: «Оставьте его в покое! Пусть делает что хочет». Это обо мне. За такую степень доверия можно полжизни отдать.
– Юрий Петрович любил актёров?
– Мне сложно судить. Я застал разные времена. Вспоминаю из сорока с лишним лет работы – чем раньше по временам, тем связь с артистами была более явно выражена. К сожалению, в последние годы у него, видимо, что-то стало меняться. По отношению к людям, которые выполняют его волю. Началось медленное, но неуклонное расхождение. Что в итоге привело ко всем известному конфликту на гастролях в Чехии. Где меня в помине не было. Я всё это с великим недоумением узнал потом.
– Почему он столько привилегий давал Высоцкому?
–Он ценил то, что было в этом человеке. Когда мы с Высоцким встретились в спектакле «Преступление и наказание», у меня на всю жизнь осталось о нём мощнейшее ощущение как от партнёра. Я помню даже, как, рассказывая о нём, приводил метафору, говорил, что на сцене он производит впечатление, как будто идёт извержение вулкана. И лава раскалена до такой степени, что можно сгореть. Она сползает медленно, и её ничто не остановит.
– Это не мешало? Помогало?
– Мне это давало силы и импульс. Помогало необыкновенно. Те же слова Любимова после этого спектакля: «Саш, я понять не могу, почему у вас с Высоцким получается, а с другими нет? Почему вы с Владимиром так хорошо, так точно работаете?»
– А лично с Высоцким вы общались?
– С очень большим пиететом. Всё-таки мы разного поколения. Я был актёром молодым, когда только пришёл в театр, Высоцкий там уже работал. И разница в возрасте чувствовалась. Знаю, что он ко мне очень хорошо относился. Очень был расположен. Но я в друзья к нему не набивался. Это потом, по прошествии лет, разница в возрасте как-то сгладилась. Когда стали близкими и Ваня Бортник, и Валера Золотухин, и Володя Высоцкий.
Завещание Любимова
– В образе кардинала в «Трёх мушкетёрах» вам было уютно?
– Я был на подыгрыше у Бориса Клюева. Меня одели в костюм Ришелье, Клюева – в костюм Рошфора. Просто для пробы. Потом оказалось, что режиссёр с самого начала знал, что я буду играть Ришелье. Только я был в неведении и думал, это просто подыгрыш. То, что я предложил на кинопробах, вдруг поддержали в Гостелерадио. И потом в этом русле я по роли и оставался.
– А что в вашем представлении уют? В жизни, в доме?
–Бывает уютно, когда идёт хороший творческий процесс. Когда создавался спектакль «Мастер и Маргарита», это слово можно свободно применить. Было уютно в этих стенах, потому что все участники спектакля, а их довольно много, были счастливы репетировать независимо от того, эпизодическая ли роль или ты играешь одну из главных. Это был такой потрясающий прорыв. Бесконечная импровизация, и все ждали, когда же следующая репетиция. Завтра? Какое счастье!
Когда артисты в перерыве в гримёрках начинают плеваться от того, что происходит, то совсем неуютно.
Из простых бытовых радостей у меня есть такая. Я выезжаю каждое лето за 200 километров от Москвы, в одну деревню. У меня есть домик. И вроде ничего особенного, кто-то бы сказал – скукотища, а я там отдыхаю по-настоящему. Я этот домик поднял из небытия с помощью профессионалов-плотников. Сам плотничал, столярничал и мастерил внутри. Получился самобытный интерьер. И уют в этих стенах мне по душе. На протяжении многих лет я езжу только туда, подальше от суеты, уставая от такого мегаполиса, как Москва… Там для меня благое место, а в Москве у меня маленькая квартирка.
– Ваших работ в кино по пальцам пересчитать. Не обидно?
– Могло быть меньше. Могло быть и втрое больше, уж сколько было.
– Вы часто отказывались?
– Чтобы меня заваливали бесконечными стопками сценариев, не скажу. Чем старше я становился, тем чаще возникали паузы в несколько месяцев, иногда даже лет, и я находился в ситуации ожидания, когда куда-нибудь позовут… Раздражало, хотя никогда не позволял себе впадать в уныние. У меня стало возникать недоумение. Профессия странная. Когда ты зависишь от того, увидит ли в тебе кто-то что-то необходимое. Когда тебе двадцать, двадцать пять, когда тебе тридцать, то ещё ладно. Но когда тебе за пятьдесят и за шестьдесят! И вопрос – ну где-то ты понадобишься или нет? И я стал несколько отстранённо подходить к этому вопросу и не тратить свою энергию.
– Скажите, а напутствие, завещание Юрий Петрович оставил?
– Он говорил: «Понимаете, я не вечен. Храните этот Дом. Спектакли. Это всё ваше. Видите, какое время непростое. Берегите что у вас есть. Работайте с любовью, а не просто забежал, отыграл – и забыл». Это были его постоянные напутствия. И я воспринимаю это как Завещание Любимова.
№ 42 (483) от 5 ноября 2015 [«Аргументы Недели», Наталия ЮНГВАЛЬД-ХИЛЬКЕВИЧ ]