Перформанс или спектакль? Провокация или крик о помощи? Родина или территория?
Пошли как-то Линч, Эйзенштейн и Еврипид в бар. Там задумали вместе поставить спектакль. Эйзенштейн кричал про театр аттракциона, Линч настаивал на красном платье для актрисы. А Еврипид, оторвавшись от выпивки, сказал: “Сейчас забабахаю пьесу” — и уснул.
Звучит как анекдот? Для “Театра на Спасской” в Кирове это — эксперимент под названием “Midea”, который у меня никак не получается назвать перформансом (хотя зрители и порывались). Спектаклем — пожалуйста. Но не перформансом.
Хоть убивай, хоть режь, но слово “перформанс” в коллективном сознании всегда ассоциируется с чем-то невероятно пафосным, бессмысленным и просто глупым. Что и подтвердили некоторые зрители во время обсуждения. Взять хотя бы известную в Интернете шутку про то, что если со сцены зрителей обматерил и на них же помочился — это перформанс. “Midea” же, хоть и не имеет традиционной сюжетной структуры — вполне себе спектакль. Хотя бы потому, что в ней различимы голоса художников — режиссёра, актёров, диджея. Потому что это — глубоко личная история, касающаяся каждого из нас.
Описывать увиденное на сцене — бессмысленно не только из-за неимения сюжета, но и из-за специфики подобного “театра аттракциона” (привет от Эйзенштейна). Это тот случай, когда происходящее шокирует зрителя — не только действием (например, крики, на которые некоторые зрители обратили особое внимание), но и репликами (пронзительный, пробирающий до мозга костей монолог в исполнении заслуженной артистки РФ Татьяны Махнёвой). Но поговорить об основном посыле спектакля можно.
“Midea” сравнивает Россию, которая проходила сквозь века через многочисленные трагедии (и правителей, эти трагедии породили) с героиней античного мифа — царицей Медеей, отравившей из мести мужу собственных детей. Это уже достаточно смелая метафора — особенно в нашу эпоху “цензуры масс”. Однако “наш” миф заканчивается по-другому — не Медея уничтожает детей, а дети пожирают собственную мать. Сама Россия-Медея выглядит очень по-Линчевски — в красном платье, освещённая синим прожектором. Кричащая. О “Петьке, что всех побрил, цивилизацию насадил, да только яйца себе отморозил”. Об “Ильи сыне, что обвесил проводами”. О “орле, каких больше нету — ох, накормил он меня моими же детьми. Кто сейчас так накормит?”.
Первой мыслью было — “Почему это не фильм?”. В аннотации к спектаклю создатели сразу заверили, что это будет “на стыке жанров – танца, текста, видео, музыки”. Почему не кинематограф? Ведь, как утверждается в некоторых учебниках по кино, это “синтез театра, изображения и музыки”. Зачем переносить подобное спорное — и даже, по утверждениям некоторых зрителей — “провокативное” действо на подмостки? И по мере развития происходящего режиссёр Степан Пектеев отвечает на такой вопрос.
Затем, что театр — это прежде всего живое общение со зрителем. Да, кинематограф может оставить бессмертный отпечаток: но есть вещи, о которых надо сейчас, вживую говорить. Или кричать — кто как чувствует. Главное — не молчать. И поговорить не так, что “высказались — разошлись”, а так, чтобы разговор продолжался даже наедине со своими мыслями. Как нам жить дальше? О чём кричит памятникРодине-матери на Мамаевом кургане? Отчего Медею разрывают её собственные дети? Есть ли способ вырваться из трагического круга?
Всё, как у классика: “Не даёт ответа”.
Спасибо, Антон! Повеселили.